Какие отношения были у яшки с собаками и котом

Однажды одному мальчику его друг подарил живую обезьянку. Мальчик принес ее домой, и хотя она сразу начала хулиганить, ее разрешили оставить дома. На ночь обезьянку решили привязать к ножке стола.

Про обезьянку читать

Мне было двенадцать лет, и я учился в школе. Раз на перемене подходит ко
мне товарищ мой Юхименко и говорит:

— Хочешь, я тебе обезьянку дам?

Я не поверил — думал, он мне сейчас штуку какую-нибудь устроит, так что
искры из глаз посыплются, и скажет: вот это и есть «обезьянка». Не таковский я.

— Ладно, — говорю, — знаем.

— Нет, — говорит, — в самом деле. Живую обезьянку. Она
хорошая. Её Яшкой зовут. А папа сердится.

— На кого?

— Да на нас с Яшкой. Убирай, говорит, куда знаешь. Я думаю, что к тебе
всего лучше.

После уроков пошли мы к нему. Я всё ещё не верил. Неужели, думал, живая
обезьянка у меня будет? И всё спрашивал, какая она. А Юхименко говорит:

— Вот увидишь, не бойся, она маленькая.

Действительно, оказалась маленькая. Если на лапки встанет, то не больше
полуаршина. Мордочка сморщенная, старушечья, а глазки живые, блестящие. Шерсть
на ней рыжая, а лапки чёрные. Как будто человечьи руки в перчатках чёрных. На
ней был надет синий жилет.

Юхименко закричал:

— Яшка, Яшка, иди, что я дам!

И засунул руку в карман. Обезьянка закричала: «Ай! ай!» — и в два прыжка
вскочила Юхименке на руки. Он сейчас же сунул её в шинель, за пазуху.

— Идём, — говорит.

Я глазам своим не верил. Идём по улице, несём такое чудо, и никто не знает,
что у нас за пазухой.

Дорогой Юхименко мне говорил, чем кормить.

— Всё ест, всё давай. Сладкое любит. Конфеты — беда! Дорвётся —
непременно обожрётся. Чай любит жидкий и чтоб сладкий был. Ты ей внакладку. Два
куска. Вприкуску не давай: сахар сожрёт, а чай пить не станет.

Я всё слушал и думал: я ей и трёх кусков не пожалею, миленькая такая, как
игрушечный человек. Тут я вспомнил, что и хвоста у ней нет.

— Ты, — говорю, — хвост ей отрезал под самый корень?

— Она макака, — говорит Юхименко, — у них хвостов не растёт.

Пришли мы к нам домой. Мама и девочки сидели за обедом. Мы с Юхименкой
вошли прямо в шинелях.

Я говорю:

— А кто у нас есть!

Все обернулись. Юхименко распахнул шинель. Никто ещё ничего разобрать не
успел, а Яшка как прыгнет с Юхименки маме на голову; толкнулся ножками — и на
буфет. Всю причёску маме осадил.

Все вскочили, закричали:

— Ой, кто, кто это?

А Яшка уселся на буфет и строит морды, чавкает, зубки скалит.

Юхименко боялся, что сейчас ругать его будут, и скорей к двери. На него и
не смотрели — все глядели на обезьянку. И вдруг девочки все в один голос
затянули:

— Какая хорошенькая!

А мама всё прическу прилаживала.

— Откуда это?

Я оглянулся. Юхименки уже нет. Значит, я остался хозяином. И я захотел
показать, что знаю, как с обезьянкой надо. Я засунул руку в карман и крикнул,
как давеча Юхименко:

— Яшка, Яшка! Иди, я тебе что дам!

Все ждали. А Яшка и не глянул — стал чесаться меленько и часто чёрной
лапочкой.

До самого вечера Яшка не спускался вниз, а прыгал по верхам: с буфета на
дверь, с двери на шкаф, оттуда на печку.

Вечером отец сказал:

— Нельзя её на ночь так оставлять, она квартиру вверх дном
переворотит.

И я начал ловить Яшку. Я к буфету — он на печь. Я его оттуда щёткой — он
прыг на часы. Качнулись часы и стали. А Яшка уже на занавесках качается. Оттуда
— на картину — картина покосилась, — я боялся, что Яшка кинется на висячую
лампу.

Но тут уже все собрались и стали гоняться за Яшкой. В него кидали мячиком,
катушками, спичками и наконец загнали в угол.

Яшка прижался к стене, оскалился и защёлкал языком — пугать начал. Но его
накрыли шерстяным платком и завернули, запутали.

Яшка барахтался, кричал, но его скоро укрутили так, что осталась торчать
одна голова. Он вертел головой, хлопал глазами, и казалось, сейчас заплачет от
обиды.

Не пеленать же обезьяну каждый раз на ночь! Отец сказал:

— Привязать. За жилет и к ножке, к столу.

Я принёс верёвку, нащупал у Яшки на спине пуговицу, продел верёвку в петлю
и крепко завязал. Жилет у Яшки на спине застёгивался на три пуговки. Потом я
поднёс Яшку, как он был, закутанного, к столу, привязал верёвку к ножке и
только тогда размотал платок.

Ух, как он начал скакать! Но где ему порвать верёвку! Он покричал, позлился
и сел печально на полу.

Я достал из буфета сахару и дал Яшке. Он схватил чёрной лапочкой кусок,
заткнул за щёку. От этого вся мордочка у него скривилась.

Я попросил у Яшки лапу. Он протянул мне свою ручку.

Тут я рассмотрел, какие на ней хорошенькие чёрные ноготки. Игрушечная живая
ручка! Я стал гладить лапку и думаю: совсем как ребёночек. И пощекотал ему
ладошку. А ребёночек-то как дёрнет лапку — раз — и меня по щеке. Я и мигнуть не
успел, а он надавал мне оплеух и прыг под стол. Сел и скалится. Вот и
ребёночек!

Но тут меня погнали спать.

Я хотел Яшку привязать к своей кровати, но мне не позволили. Я всё прислушивался, что Яшка делает, и думал, что непременно ему надо устроить кроватку, чтоб он спал, как люди, и укрывался одеяльцем. Голову бы клал на подушечку. Думал, думал и заснул.

Утром вскочил — и, не одеваясь, к Яшке. Нет Яшки на верёвке. Верёвка есть, на верёвке жилет привязан, а обезьянки нет. Смотрю, все три пуговицы сзади расстёгнуты. Это он расстегнул жилет, оставил его на верёвке, а сам удрал. Я искать по комнате. Шлёпаю босыми ногами. Нигде нет. Я перепугался. А ну как убежал? Дня не пробыл, и вот на тебе! Я на шкафы заглядывал, в печку — нигде. Убежал, значит, на улицу. А на улице мороз — замёрзнет, бедный! И самому стало холодно. Побежал одеваться. Вдруг вижу, в моей же кровати что-то возится. Одеяло шевелится. Я даже вздрогнул. Вот он где! Это ему холодно на полу стало, он удрал и ко мне на кровать. Забился под одеяло. А я спал и не знал. Яшка спросонья не дичился, дался в руки, и я напялил на него снова синий жилет.

Когда сели пить чай, Яшка вскочил на стол, огляделся, сейчас же нашёл
сахарницу, запустил лапу и прыг на дверь. Он прыгал так легко, что, казалось,
летает, не прыгает. На ногах у обезьяны пальцы, как на руках, и Яшка мог
хватать ногами. Он так и делал. Сидит, как ребёнок, на руках у кого-нибудь и
ручки сложил, а сам ногой со стола тянет что-нибудь.

Стащит ножик и ну с ножом скакать. Это чтобы у него отнимали, а он будет
удирать. Чай Яшке дали в стакане. Он обнял стакан, как ведро, пил и чмокал. Я
уж не пожалел сахару.

Когда я ушёл в школу, я привязал Яшку к дверям, к ручке. На этот раз
обвязал его вокруг пояса веревкой, чтобы уж не мог сорваться. Когда я пришёл
домой, то из прихожей увидал, чем Яшка занимается. Он висел на дверной ручке и
катался на дверях, как на карусели. Оттолкнётся от косяка и едет до стены.
Пихнёт ножкой в стену и едет назад.

Когда я сел готовить уроки, я посадил Яшку на стол. Ему очень нравилось
греться около лампы. Он дремал, как старичок на солнышке, покачивался и,
прищурясь, глядел, как я тыкаю пером в чернила. Учитель у нас был строгий, и я
чистенько написал страницу. Промокать не хотелось, чтобы не испортить. Оставил
сохнуть. Прихожу и вижу: сидит Яков на тетради, макает пальчик в чернильницу,
ворчит и выводит чернильные вавилоны по моему писанию. Ах ты, дрянь! Я чуть не
заплакал с горя. Бросился на Яшку. Да куда! Он на занавески — все занавески
чернилами перепачкал. Вот оно почему Юхименкин папа на них с Яшкой сердился…

Но раз и мой папа рассердился на Яшку. Яшка обрывал цветы, что стояли у нас
на окнах. Сорвёт лист и дразнит. Отец поймал и отдул Яшку. А потом привязал его
в наказанье на лестнице, что вела на чердак. Узенькая лесенка. А широкая шла из
квартиры вниз.

Вот отец идёт утром на службу. Почистился, надел шляпу, спускается по лестнице.
Хлоп! Штукатурка падает. Отец остановился, стряхнул со шляпы. Глянул вверх —
никого. Только пошёл — хлоп, опять кусок извёстки прямо на голову. Что такое?

А мне сбоку было видно, как орудовал Яшка. Он наломал от стенки извёстки,
разложил по краям ступенек, а сам прилёг, притаился на лестнице, как раз у отца
над головой. Только отец пошёл, а Яшка тихонечко толк ножкой штукатурку со
ступеньки и так ловко примерил, что прямо отцу на шляпу, — это он ему
мстил за то, что отец вздул его накануне.

Но когда началась настоящая зима, завыл ветер в трубах, завалило окна
снегом, Яшка стал грустным. Я его всё грел, прижимал к себе. Мордочка у Яшки
стала печальная, обвисшая, он подвизгивал и жался ко мне. Я попробовал сунуть
его за пазуху, под куртку. Яшка сейчас же там устроился: он схватился всеми
четырьмя лапками за рубаху и так повис, как приклеился. Он так и спал там, не
разжимая лап. Забудешь другой раз, что у тебя живой набрюшник под курткой, и
обопрёшься о стол. Яшка сейчас лапкой заскребёт мне бок: даёт мне знать, чтоб
осторожней.

Вот раз в воскресенье пришли в гости девочки. Сели завтракать. Яшка смирно
сидел у меня за пазухой, и его совсем не было заметно. Под конец раздали
конфеты. Только я стал первую разворачивать, вдруг из-за пазухи, прямо из моего
живота, вытянулась мохнатая ручка, ухватила конфету и назад. Девочки взвизгнули
от страха. А это Яшка услышал, что бумагой шелестят, и догадался, что едят
конфеты. А я девочкам говорю: «Это у меня третья рука; я этой рукой прямо в
живот конфеты сую, чтоб долго не возиться». Но уж все догадались, что это
обезьянка, и из-под куртки слышно было, как хрустит конфета: это Яшка грыз и
чавкал, как будто я животом жую.

Яшка долго злился на отца. Примирился Яшка с ним из-за конфет. Отец мой как
раз бросил курить и вместо папирос носил в портсигаре маленькие конфетки. И
каждый раз после обеда отец открывал тугую крышку портсигара большим пальцем,
ногтем, и доставал конфетки. Яшка тут как тут: сидит на коленях и ждёт —
ёрзает, тянется. Вот отец раз и отдал весь портсигар Яшке; Яшка взял его в
руку, а другой рукой, совершенно как мой отец, стал подковыривать большим
пальцем крышку. Пальчик у него маленький, а крышка тугая и плотная, и ничего не
выходит у Яшеньки. Он завыл с досады. А конфеты брякают. Тогда Яшка схватил отца
за большой палец и его ногтем, как стамеской, стал отковыривать крышку. Отца
это рассмешило, он открыл крышку и поднёс портсигар Яшке. Яшка сразу запустил
лапу, награбастал полную горсть, скорей в рот и бегом прочь. Не каждый же день
такое счастье!

Был у нас знакомый доктор. Болтать любил — беда. Особенно за обедом. Все уж
кончили, у него на тарелке всё простыло, тогда он только хватится — поковыряет,
наспех глотнёт два куска:

— Благодарю вас, я сыт.

Вот раз обедает он у нас, ткнул вилку в картошку и вилкой этой размахивает
— говорит. Разошёлся — не унять. А Яша, вижу, по спинке стула поднимается,
тихонько подкрался и сел у доктора за плечом. Доктор говорит:

— И понимаете, тут как раз… — И остановил вилку с картошкой возле
уха — на один момент всего. Яшенька лапочкой тихонько за картошку и снял её с
вилки — осторожно, как вор.

А доктор дальше:

— И представьте себе… — И тык пустой вилкой себе в рот.
Сконфузился — думал, стряхнул картошку, когда руками махал, оглядывается. А
Яшки уж нет — сидит в углу и прожевать картошку не может, всю глотку забил.

Доктор сам смеялся, а всё-таки обиделся на Яшку.

Яшке устроили в корзинке постель: с простыней, одеяльцем, подушкой. Но Яшка
не хотел спать по-человечьи: всё наматывал на себя клубком и таким чучелом
сидел всю ночь. Ему сшили платьице, зелёненькое, с пелеринкой, и стал он похож
на стриженую девочку из приюта.

Вот раз я слышу звон в соседней комнате. Что такое? Пробираюсь тихонько и
вижу: стоит на подоконнике Яшка в зелёном платьице, в одной руке у него
ламповое стекло, а в другой — ёжик, и он ёжиком с остервенением чистит стекло.
В такую ярость пришёл, что не слыхал, как я вошёл. Это он видел, как стёкла
чистили, и давай сам пробовать.

А то оставишь его вечером с лампой, он отвернёт огонь полным пламенем —
лампа коптит, сажа летает по комнате, а он сидит и рычит на лампу.

Беда стало с Яшкой, хоть в клетку сажай! Я его и ругал и бил, но долго не
мог на него сердиться. Когда Яшка хотел понравиться, он становился очень
ласковым, залезал на плечо и начинал в голове искать. Это значит, он вас уже
очень любит.

Надо ему выпросить что-нибудь — конфет там или яблоко, — сейчас
залезет на плечо и заботливо начинает лапками перебирать в волосах: ищет и
ноготком поскрёбывает. Ничего не находит, а делает вид, что поймал зверя:
выкусывает с пальчиков чего-то.

Вот раз пришла к нам в гости дама. Она считала, что она раскрасавица.
Разряженная. Вся так шёлком и шуршит. На голове не причёска, а прямо целая
беседка из волос накручена — в завитках, в локончиках. А на шее, на длинной
цепочке, зеркальце в серебряной оправе.

Яшка осторожно к ней по полу подскочил.

— Ах, какая обезьянка миловидная! — говорит дама. И давай
зеркальцем с Яшкой играть.

Яшка поймал зеркальце, повертел — прыг на колени к даме и стал зеркальце на
зуб пробовать.

Дама отняла зеркальце, зажала в руке. А Яшке хочется зеркало получить. Дама
погладила небрежно Яшку перчаткой и потихоньку спихивает с колен. Вот Яшка и
решил понравиться, подольститься к даме. Прыг ей на плечо. Крепко ухватился за
кружева задними лапками и взялся за причёску. Раскопал все завитки и стал
искать.

Дама покраснела.

— Пошёл, пошёл! — говорит.

Не тут-то было! Яшка ещё больше старается: скребёт ноготками, зубками
щёлкает.

Дама эта всегда против зеркала садилась, чтоб на себя полюбоваться, и видит
в зеркале, что взлохматил её Яшка, — чуть не плачет. Я двинулся на
выручку. Куда там! Яшка вцепился что было силы в волосы и на меня глядит дико.
Дама дёрнула его за шиворот, и своротил ей Яшка причёску. Глянула на себя в
зеркало — чучело чучелом. Я замахнулся, спугнул Яшку, а гостья наша схватилась
за голову и — в дверь.

— Безобразие, — говорит, — безобразие! — И не
попрощалась ни с кем.

«Ну, — думаю, — держу до весны и отдам кому-нибудь, если Юхименко
не возьмёт. Уж столько мне попадало за эту обезьянку!»

И вот настала весна. Потеплело. Яшка ожил и ещё больше проказил. Очень ему
хотелось на двор, на волю. А двор у нас был огромный, с десятину. Посреди двора
был сложен горой казённый уголь, а вокруг склады с товаром. И от воров сторожа
держали на дворе целую свору собак. Собаки большие, злые. А всеми собаками
командовал рыжий пёс Каштан. На кого Каштан зарычит, на того все собаки
бросаются. Кого Каштан пропустит, и собаки не тронут. А чужую собаку бил Каштан
с разбегу грудью. Ударит, с ног собьёт и стоит над ней, рычит, а та уж и
шелохнуться боится.

Я посмотрел в окно — вижу, нет собак во дворе. Дай, думаю, пойду, выведу
Яшеньку погулять первый раз. Я надел на него зелёненькое платьице, чтобы он не
простудился, посадил Яшку к себе на плечо и пошёл. Только я двери раскрыл, Яшка
— прыг наземь и побежал по двору. И вдруг, откуда ни возьмись, вся стая
собачья, и Каштан впереди, прямо на Яшку. А он, как зелёненькая куколка, стоит
маленький. Я уж решил, что пропал Яшка, — сейчас разорвут. Каштан сунулся
к Яшке, но Яшка повернулся к нему, присел, прицелился. Каштан стал за шаг от
обезьянки, оскалился и ворчал, но не решался броситься на такое чудо. Собаки
все ощетинились и ждали, что Каштан.

Я хотел броситься выручать. Но вдруг Яшка прыгнул и в один момент уселся
Каштану на шею. И тут шерсть клочьями полетела с Каштана. По морде и глазам бил
Яшка, так что лап не видно было. Взвыл Каштан, и таким ужасным голосом, что все
собаки врассыпную бросились. Каштан сломя голову пустился бежать, а Яшка сидит,
вцепился ногами в шерсть, крепко держится, а руками рвёт Каштана за уши, щиплет
шерсть клочьями. Каштан с ума сошёл: носится вокруг угольной горы с диким воем.
Раза тр?