Не считая какую собаку путешествовали в лодке трое героев джеролио

Дочитал этот уморительный роман и спешу поделиться впечатлениями.

Я был удивлен с первых строк. Ведь я совершенно ничего не знал о романе и не ожидал ничего особенного. Фильм тоже прошел мимо меня. Но уже после пары предложений понял, что мне повезло, и следующие несколько часов я буду наслаждаться образцом английской сатиры начала прошлого века.

В двух словах о книге
Сюжет прост, как и все гениальное. 3 верных друга и собака Монморанси желают отправиться в путешествие на вёсельной лодке по Темзе. Прежде у них уже был опыт путешествия на парусной лодке, но с тех пор никаких парусов, только вёсла и грубая мужская сила.
Для наглядности прочитайте несколько очень глубокомысленных выдержек из книги

“Не знаю почему, но вид человека, который спит, когда я уже встал, приводит меня в неистовство. Меня возмущает, что драгоценные часы нашей жизни, эти чудесные мгновения, которые никогда уже не вернутся, бесцельно тратятся на скотский сон.”

“Я не могу спокойно сидеть и смотреть, как кто-нибудь трудится. Мне хочется встать и распоряжаться — расхаживать по комнате, заложив руки в карманы, и указывать, что надо делать. Такая уж у меня деятельная натура.”

“Ничто меня так не раздражает, как вид людей, которые сидят и ничего не делают, когда я работаю.”

“… всё ведь имеет свои теневые стороны, как сказал человек, у которого умерла тёща, когда от него потребовали денег на похороны.”

“Это поразительно, но всякий раз, когда я читаю объявление о каком-нибудь патентованном лекарстве, мне приходится сделать вывод, что я страдаю именно той болезнью, о которой в нём говорится, и притом в наиболее злокачественной форме. Диагноз в каждом случае точно совпадает со всеми моими ощущениями.”

Надеюсь, вы уже прониклись всей мудростью героев этой книги, особенно мудростью рассказчика Джея (прототип сам Джером). И теперь я могу рассказать вам несколько интересных фактов про книгу.

Путешествие по Темзе вовсе не вымышленное, автор книги множество раз совершал прогулки по реке со своими верными друзьями, образы которых он увековечил в этой чудесной повести. Джордж Уингрейв и Карл Хэнтшель подробно описаны в книге со всеми своими неоспоримыми достоинствами и забавными недостатками. Только имена были изменены. А вот собака Монморанси была придумана. Но как это часто случается, спустя несколько лет Фокстерьер материализовался из воображение в реальность и был подарен автору в моем родном Санкт-Петербурге. Должно быть забавно выдумать себе друга на страницах собственной книги и получить его живого, с мокрым носов, в подарок в далекой России.

Изначально, книга задумывалась как путеводитель по Темзе. Джером хотел только разбавить ее забавными историями. В итоге, редактор убрал почти все описания достопримечательностей Темзы, которые иногда встречаются в книге и разбавляют веселые истории.

Что понравилось?
Невероятно смешная и мудрая книга, написанная красивым литературным языком. Удивительно, как такие несовместимые качества уживаются на страницах одного романа.

Когда читать эту книгу?
Если вы соскучились по качественной веселой литературе, если 12 стульев и Золотой теленок показались вам прекрасными книгами, если вам хочется добавить в жизнь добра и веселья, то немедленно приступайте к чтению этой книги.
Это тот редкий случай, когда я могу гарантировать, что книга вам точно понравится и станет одной из ваших любимых.

Давно за мной следите? А хотите, как и я, читать по книге в день?
Напишите мне в ВК фразу “Хочу читать, как ты” и присоединись тренингу по “умному” чтению.
За 4 недели вы прочитаете более 4 книг. Научитесь читать в 3-5 раз быстрее текущего уровня и узнаете, как можно читать почти все книги мира бесплатно или почти бесплатно. Подробности расскажу вам в ВК =>
Вот ссылка =>

Ставьте Лайк этой записи и подписывайтесь на канал, чтобы не пропустить новые обзоры хороших книг!

PS: по книге было снято несколько фильмов, в одном даже играет Андрей Миронов. Могу рекомендовать к просмотру именно эту экранизацию, хотя фильм все же далек от оригинала.

Когда я обсуждаю творчество Джерома Клапка Джерома и мне говорят, что хоть книги его не читали, но зато смотрели советский фильм «Трое в лодке» мне хочется плакать от горя.

Кадр из фильма «Трое в лодке не считая собаки»

Я люблю советский кинематограф, но режиссёр Наум Бирман совершенно неправильно передал атмосферу книги.

Роль Миронова считаю неудачной и уже про это писал.

Читайте: Две роли Миронова, которые мне не нравятся

Повесть Джерома К. Джерома наполнена юмором, который потерялся в фильме. Нелепый сценарный поворот с девушками заставляет меня от ужаса закрывать глаза. Перевоплощение Миронова в рассказчика хоть и ломает четвёртую стену, но переводит фильм в формат плохого театра.

Книги

Если вы не читали «Трое в лодке» — я искренне советую попробовать. Настоящий поклонник творчества английского драматурга знает, есть ещё вторая часть — «Трое на четырёх колёсах».

Начинать лучше с первой книги. Идеально — на английском. Но язык там непростой, поэтому придётся выбирать переведённый вариант. Давайте посмотрим, какой из них лучше.

Основных перевода два: Михаила Салье и Михаила Донского с Эльгой Линецкой. Ещё есть новый перевод — Гая Севера.

Главная проблема, которая стоит перед переводчиком — нужно не просто перевести книгу, а попытаться передать тонкий британский юмор, построенный на игре слов.

Например, в оригинале главный герой находит у себя все болезни, кроме housemaid’s knee, в буквальном переводе — «колено домохозяйки». Это воспаление преднаколенниковой синовиальной сумки. Назвали так потому, что эта болезнь развивалась у женщин, когда они занимались уборкой.

Вот как переводит Салье.

Я добросовестно проработал все двадцать шесть букв алфавита и убедился, что единственная болезнь, которой у меня нет, — это воспаление коленной чашечки.

Вот перевод Донского и Линецкой.

Так я добросовестно перебрал все буквы алфавита, и единственная болезнь, которой я у себя не обнаружил, была родильная горячка.

Как видите, первый вариант ближе к оригиналу, зато второй веселее.

Теперь посмотрим на перевод Гая Севера. Он тесно сотрудничал с Джеромовским обществом и старался как можно точнее попасть в стиль автора.

Я добросовестно пропотел над всеми буквами и смог заключить, что не страдаю от единственного заболевания — у меня не было воспаления коленной чашечки.

Здесь тоже отдаётся предпочтение точности, стиль повествования более разговорный.

Возьмём ещё один фрагмент из первой главы.

Тогда он расстегнул меня и осмотрел сверху донизу, потом взял меня за руку и ударил в грудь, когда я меньше всего этого ожидал, — довольно-таки подлая выходка, по моему мнению, — и вдобавок боднул меня головой. Затем он сел, написал рецепт, сложил его и отдал мне. Я положил рецепт в карман и ушел.

Салье

Тогда он задрал рубашку на моей груди, осмотрел меня, затем крепко стиснул мне запястье, и вдруг, без всякого предупреждения, двинул меня в грудь, — по-моему, это просто свинство, — и вдобавок боднул в живот. Потом он сел, написал что-то на бумажке, сложил ее и отдал мне, и я ушел, спрятав в карман полученный рецепт.

Донской и Линецкая

Тогда он раздел меня, осмотрел и схватил за запястье. Затем двинул в грудь, без всякого предупреждения (какова подлость, да?), и тут же боднул головой. Потом сел, выписал мне рецепт, сложил и вручил, а я положил рецепт в карман и ушел.

Гай Север

Первый и второй вариант похожи. Переводчики пытались точно описать происходящее в кабинете врача. А вот третий отличается по стилю. Гай Север старается писать динамично, не перегружает текст, делает его не таким сухим.

Трудно сказать, какой перевод лучше. Я читал книгу в переводе Салье и в переводе Донского с Линецкой. В каждом есть плюсы и минусы.

Перевод Гая Севера я пролистал и он мне понравился. Думаю, есть шанс, что он станет для меня лучшим.

В выходные возьму книжку и засяду за чтение. Кстати, Гай Север перевёл и вторую часть — в его версии она называется «Трое за границей».

Мне эта книга нравится больше. Там есть потрясающий эпизод, когда Гаррис катается на велосипеде и теряет свою жену. Если на этом моменте вы не будете смеяться как слон, то британский юмор не для вас.

Но не надо думать о таких вещах: от этого становится слишком грустно!

В школе у нас учился один мальчик, мы прозвали его Сэндфорд-и-Мертон. На самом деле его фамилия была Стиввингс. Это был невообразимый чудак, таких я в жизни не видел. Подозреваю, что он и в самом деле любил учиться. Он получал страшнейшие головомойки за то, что читал по ночам греческие тексты; а что касается французских неправильных глаголов, то от них его нельзя было оторвать никакими силами. Он был напичкан вздорными и противоестественными идеями вроде того, что он должен быть надеждой своих родителей и гордостью своей школы; он мечтал о том, чтобы получать награды за отличные успехи, о том, чтобы принести пользу обществу и о прочей чепухе в этом же роде. Повторяю, я еще не встречал другого такого чудака; впрочем, он был безобиден, как новорожденный младенец.

И этот мальчик в среднем два раза в неделю заболевал и не ходил в школу. Не было на свете большего специалиста по подхватыванию всевозможных недугов, чем этот бедняга Сэндфорд-и-Мертон.

Стоило где-нибудь на расстоянии десяти миль появиться какой угодно болезни, и, пожалуйста, он уже подцеплял ее – притом в самой тяжелой форме. Он умудрялся схватить бронхит в разгар летнего зноя и сенную лихорадку на рождество. После полуторамесячной засухи у него мог начаться приступ ревматизма. Ему ничего не стоило выйти погулять в туманный ноябрьский день и вернуться с солнечным ударом.

Одну зиму несчастный мальчуган так ужасно страдал зубной болью, что пришлось вырвать ему под наркозом все зубы до единого и вставить искусственные челюсти. Тогда он переключился на невралгию и колотье в ушах. Насморк не проходил у него никогда; единственным исключением были те девять недель, когда он болел скарлатиной. Вечно у него было что-нибудь отморожено. Холерная эпидемия 1871 года по странной случайности совершенно не задела наши места. Во всем приходе был зарегистрирован один-единственный случай холеры: это был юный Стиввингс. Когда он заболевал, его немедленно укладывали в постель и начинали кормить цыплятами, парниковым виноградом и разными деликатесами. А он лежал в мягкой постели и заливался горючими слезами, потому что ему не позволяли писать латинские упражнения и отбирали у него немецкую грамматику.

А нам, его товарищам, каждый из которых не задумываясь отдал бы три учебных года своей жизни за возможность хоть на один день заболеть и поваляться в постели, нам, вовсе не собиравшимся давать родителям основание гордиться своими чадами, – нам не удавалось добиться даже того, чтобы у нас запершило в горле. Мы торчали на сквозняках, надеясь простудиться, но это только укрепляло нас и придавало свежесть лицу. Мы ели всякую дрянь, чтобы нас рвало, но только толстели и здоровели от этого. На какие бы выдумки мы ни пускались, нам никак не удавалось заболеть до наступления каникул. Но как только нас распускали по домам, мы в тот же день простужались или подхватывали коклюш или еще какую-нибудь заразу, которая приковывала нас к постели до начала следующего семестра. А тогда, несмотря на все наши ухищрения, мы безнадежно выздоравливали и чувствовали себя как нельзя лучше.

Такова жизнь. А мы лишь былинки, сгибающиеся под ветром судьбы.

Возвращаясь к вопросу о резьбе по дереву, я должен заметить, что вообще наши прадеды имели высокие представления об искусстве и красоте. В самом деле, ведь все сокровища искусства, которыми мы обладаем сегодня, это всего-навсего предметы ежедневного обихода трех-, четырехвековой давности. Право, не знаю, действительно ли все эти старинные миски, кубки, подсвечники, которыми мы теперь так дорожим, обладают особой прелестью, или они приобрели такую ценность в наших глазах благодаря ореолу древности. Старинные синие фаянсовые тарелки, которые мы развешиваем по стенам гостиных в качестве украшения, несколько столетий назад были немудрящей кухонной посудой. Розовый пастушок и желтая пастушка, которых вы с гордостью демонстрируете своим друзьям, ожидая от них возгласов удивления и восхищения, были простенькими безделушками, которые какая-нибудь мамаша восемнадцатого века давала своему младенцу пососать, чтобы он не ревел.

Ну а в будущем? Неужели всегда человечество будет ценить как сокровище то, что вчера было дешевой побрякушкой? Неужели в две тысячи таком-то году люди высшего круга будут расставлять на каминных полочках наши обеденные тарелки с орнаментом из переплетенных ивовых веточек? Неужели белые чашки с золотой каемкой и великолепным, но не похожим ни на один из существующих в природе золотым цветком внутри, – чашки, которые наша Мэри бьет, не моргнув глазом, будут бережно склеены, поставлены в горку и никому, кроме самой хозяйки дома, не будет дозволено стирать с них пыль?

Возьмем, к примеру, фарфоровую собачку, украшающую мою спальню в меблированных комнатах. Это белая собачка. Глаза у нее голубые. Нос у нее красненький с черными крапинками. Шея у нее страдальчески вытянута, а на морде написано добродушие, граничащее с идиотизмом. Не могу сказать, чтобы эта собачка приводила меня в восторг. Откровенно говоря, если смотреть на нее как на произведение искусства, то она меня даже раздражает. Мои друзья, для которых нет ничего святого, откровенно потешаются над ней, да и сама хозяйка относится к ней без особого почтения и оправдывает ее присутствие в доме тем обстоятельством, что собачку ей подарила тетя.

Но более чем вероятно, что лет двести спустя, при каких-нибудь раскопках, из земли будет извлечена эта самая собачка, лишившаяся ног и с обломанным хвостом. И она будет помещена в музей как образчик старинного фарфора, и ее поставят под стекло. И знатоки будут толпиться вокруг нее и любоваться ею. Они будут восхищаться теплым колоритом ее носа и будут строить гипотезы, каким совершенным по своей форме должен был быть утраченный хвостик.

Мы сейчас не замечаем прелести этой собачки. Мы слишком пригляделись к ней. Она для нас – как солнечный закат или звездное небо. Их красота не поражает нас, так как наше зрение с нею свыклось. Точно так же и с красотой фарфоровой собачки. В 2288 году она будет производить фурор. Изготовление подобных собачек будет считаться искусством, секрет которого утрачен. Потомки будут биться над раскрытием этого секрета и преклоняться перед нашим мастерством. Нас будут с почтением называть Гениальными Ваятелями Девятнадцатого Столетия и Великими Создателями Фарфоровых Собачек.

Вышивку, которую ваша дочь сделала в школе на уроках рукоделия, назовут «гобеленом викторианской эпохи», и ей не будет цены. За щербатыми и потрескавшимися синими с белым кувшинами, которые подаются в наших придорожных трактирах, будут гоняться коллекционеры, их будут ценить на вес золота, и богачи будут употреблять их как чаши для крюшона. А туристы из Японии будут скупать все уцелевшие от разрушений «подарки из Рэмсгета» и «сувениры из Маргета» и повезут их в Иеддо в качестве реликвий английской старины.

На этом месте Гаррис прервал мои размышления: он бросил весла, привстал, отделился от своей скамейки, лег навзничь и начал дрыгать ногами. Монморанси взвизгнул и перекувырнулся, а верхняя корзина подпрыгнула, и из нее вывалилось все содержимое.

Я был несколько удивлен, но не рассердился. Я спросил довольно благодушно:

– Хелло! В чем дело?

– В чем дело? Ах ты…

Впрочем, я, пожалуй, воздержусь от воспроизведения слов Гарриса. Быть может, я действительно заслуживал порицания, но ничем нельзя оправдать подобную невоздержанность языка и грубость выражений, а тем более со стороны человека, получившего такое образцовое воспитание, как Гаррис. Я, видите ли, задумался и, как легко понять, упустил из виду, что управляю лодкой; в результате наш путь скрестился с тропинкой для пешеходов. В первый момент было трудно распознать, где мы, а где мидлсекский берег Темзы; но в конце концов мы разобрались в этом вопросе и отделили одно от другого.

Тут Гаррис заявил, что с него хватит, что он достаточно поработал и теперь моя очередь. Раз уж мы все равно врезались в берег, то я вылез из лодки, взялся за бечеву и повел лодку мимо Хэмптон-Корта. Какая восхитительная древняя стена тянется здесь вдоль берега! Всякий раз, как мне случается идти мимо, я получаю удовольствие. Какая это веселая, приветливая, славная старая стена! Что за живописное зрелище она представляет собою: тут прилепился лишайник, там она поросла мхом, вот юная виноградная лоза с любопытством заглядывает через нее на оживленную реку, а вон – деловито карабкается по стене солидный старый плющ. На протяжении какого-нибудь десятка ярдов вы можете увидеть на этой стене полсотни различных красок, тонов и оттенков. Если бы я умел рисовать и владел кистью, уж я бы, конечно, изобразил эту стену на холсте. Я частенько думал о том, как приятно было бы жить в Хэмптон-Корте. Здесь все дышит миром и покоем; так приятно побродить по старинным закоулкам этого городка ранним утром, когда его обитатели еще спят.